В небольшом сирийском городке Маарра (Мааррат ан-Нуман) в третий день месяца раби 369 года хиджры (28 сентября 979 г.) родился мальчик, которого нарекли Ахмадом. И так угодно было судьбе, чтобы этот ребенок, ставший в будущем великим поэтом, навеки прославил свой родной городок: вот уже более тысячи лет, как поэта во всем мире зовут аль-Маарри, то есть родом из Маарры. Его отец, местный судья, происходил из рода
бану Сулайман племени танух. Род бану Сулайман издавна славился своей образованностью, даже женщины у них были грамотны и читали Коран, знали основы грамматики и стихосложения. Мальчику дали кунью (прозвище) Абу-ль-Аля, что значит буквально: “Отец высоты”. Должно быть, родители втайне надеялись, что их малышу предстоит великое будущее. Они угадали. Мальчик с младенчества проявлял незаурядные способности, едва ли не трех лет от роду научился читать, легко запоминал стихи.
Несчастье случилось, когда ему исполнилось четыре года. В Сирии свирепствовала эпидемия оспы. Всех членов семьи миновала болезнь, только маленький Ахмад заболел. Он выжил, однако тяжелое осложнение оставило по себе память до конца дней - он потерял зрение. Сперва отказал один глаз, потом второй. Он едва различал свет.
Отныне судьба ребенка была предрешена. Он уже никогда не сможет стать ни судьей, ни государственным чиновником. В бедных семьях слепых детей готовили в чтецы Корана, а в обеспеченных им старались дать широкое образование и приобщить к наукам или поэзии.
Слепым поэтам, если они были достаточно искусны, если могли писать мадхи - восхваления эмирам, полководцам или вазирам, и - главное - если им везло, удавалось найти богатого и знатного покровителя, и тогда их существование становилось относительно благополучным. Они получали за мадхи вознаграждение сообразно своей известности и щедрости покровителя, составляли по его заказу книги по грамматике, стихотворному искусству или антологии стихов “древних и новых” поэтов, обучали тех, кто стремился постигнуть все тонкости “размеренной речи”, как арабы называли поэзию.
Но во времена Абу-ль-Аля было весьма непросто найти не только постоянного покровителя, но и место, где царили бы мир и покой. Ушли в былое дни могущества великой Аббасидской державы багдадских халифов, когда халиф Харун-ар-Рашид, прославленный современниками и не раз упоминаемый в сборнике “Тысяча и одна ночь”, содержал многочисленный штат придворных поэтов, как и его вазиры Бармакиды, поистине сказочно щедрые к тем, кто посвящал им стихи (были случаи, когда они и впрямь платили поэту за особо понравившиеся стихи по тысяче динаров “за строку”). Аббасидский халифат, величие и единство которого оказались недолговечными, пал под натиском врагов, пришедших с севера, с востока и с запада. В конце десятого - первой половине одиннадцатого века на землях, объединенных общей религией - исламом, но раздираемых множеством противоречий, утвердилось несколько крупных государственных образований, находившихся в постоянной вражде друг с другом. Приверженцы разных “мазхабов” - направлений и сект ислама, нередко оказывались друг для друга более жестокими врагами, чем для христиан - “неверных”.
Средневековые арабские летописцы называют это столетие эпохой мутагаллибов - захватчиков. Зачастую раб, купленный ребенком и воспитанный для несения службы (их называли гулямами), после удачного сражения становился полководцем, получал грамоту на владение каким-нибудь городом или областью, а затем восставал против своего бывшего господина, убивал или заточал его в темницу и захватывал его владения. Сирийский эмир Сад ад-Даула, против которого восстал тюркский гулям Бекджур, призвал к себе на помощь византийского императора Василия II и одновременно написал Бекджуру “увещание”, где напоминал об Аллахе, обещал отдать в надел обширные земли от Химса до Ракки и призывал воздержаться от противодействия своим господам, памятуя о недавнем своем невольничестве.
Кто же, однако, желает помнить о своем недавнем рабстве?! После смерти знаменитого эмира Халеба Сейф ад-Даула в конце десятого века Сирия превратилась в арену борьбы между различными претендентами на престол в Дамаске, Халебе, Ракке, Манбидже и других городах и областях этой страны.
Не спокойнее было и в Ираке, Египте, Северной Африке, Иране и других землях, входивших прежде в состав Аббасидского халифата. Нередко смена династий, войны и смуты проходили под знаком борьбы за возвращение “законной власти” потомкам халифа Али ибн Абу Талиба - зятя и двоюродного брата пророка Мухаммада, за что ратовала “партия Али” или по-арабски “шиат Али”, отсюда и произошло название “шииты”. Они обосновывали свои притязания тем, что якобы пророк Мухаммад на стоянке у водоема под названием Хум завещал своим сподвижникам почитать Али как своего преемника.
Их противники - сунниты (от арабского слова “сунна” - обычай), признававшие власть трех так называемых “праведных” халифов - Абу Бакра, Омара и Усмана, правивших еще до Али, ссылались на легенду о том, что эти халифы вместе с Мухаммадом укрывались от врагов в пещере, а значит, были его соратниками и власть их законна.
В конце десятого века алиды (или предполагаемые потомки Али и его жены Фатимы, дочери пророка; их еще называли фатимидами) наконец добились реальной политической власти. Они захватили сперва Северную Африку, затем Египет и отдельные области Сирии. К этому времени уже не могло быть и речи о какой-либо “законности власти” - бразды правления захватывал более сильный и коварный. Рассказывают, что один из самых удачливых завоевателей того времени фатимид аль-Муизз ли Дин Аллах (букв. “Возвеличивающий веру Аллаха”) как-то на вопрос о его родословной извлек из ножен меч и молвил: “Вот моя родословная!” Затем приказал рассыпать золотые монеты в тронном зале и добавил: “А вот и мои знатные родичи!”
В Ираке, прежнем центре Аббасидской империи, шли постоянные войны между халифом, тюрками-сельджуками и местными мятежниками; в Андалусии правили омейядские халифы, принявшие титул “повелитель мусульман” в противовес багдадским халифам - “повелителям правоверных”; в Иране соперничали Буиды, Саманиды, Сельджуки и другие мелкие династии, бурно плодившиеся на обломках некогда единого мусульманского государства. Арабские летописи той эпохи пестрят сообщениями о “великом голоде и дороговизне, так что люди, лишенные хлеба, гибли во множестве”, или о том, что восстали жители некоего города, “и было смутьянов перебито великое множество, а с главаря содрали кожу живьем и распяли”. Единство ислама оказалось столь же обманчивым, как единство халифата, и каждая из мусульманских сект молилась в мечетях о ниспослании победы над врагом теми же словами, что и их соперники. Рушились надежды на единый мир под знаменем ислама, и скрещивали мечи “Лев державы” со “Славой державы”, а эмиры Газны (нынешний Афганистан) Масуд и Махмуд совершали кровопролитные походы то против индийских “язычников”, то против своих братьев мусульман.
Вот как неспокоен был мир, в который вступил полуслепой Ахмад, наделенный прозвищем “Отец высоты”. До маленькой провинциальной Маарры пока что только докатывались отзвуки больших событий. Оправившись от болезни, мальчик продолжает занятия вначале дома, затем у самых известных ученых своего времени. По стране, залитой кровью и раздираемой междоусобицами, разнеслась слава о “чудо-ребенке”, сыне судьи из Маарры, и к отцу Абу-ль-Аля явились почетные гости из Халеба. Они хотели испытать мальчика, убедиться в его умении складывать стихи экспромтом на заданный размер и рифму. Он блестяще выдержал это первое в своей жизни испытание. Потом сам предложил гостям соревноваться с ним в сочинении стихов и очень удивился, когда те сказали, что не в состоянии сделать это. Ему было одиннадцать лет, когда он написал, вернее, продиктовал свое первое стихотворение.
И вот Абу-ль-Аля пятнадцать. Он уже самостоятельный юноша и может совершать путешествие по городам Сирии. Цель его странствий - “поиски знаний”. Он старался избрать себе в наставники наиболее известных мастеров. Хадисам - рассказам о жизни и высказываниях пророка и его сподвижниках, составляющим сунну,- он обучался у прославленных знатоков, грамматике и стихосложению - у Ибн Сада, ученика знаменитого поэта Абу-т-Таййиба аль-Мутанабби. Биографы утверждают, что в городе Латакия (древняя Лаодикея) Абу-ль-Аля жил в христианском монастыре, где от некоего монаха, искушенного в греческой философии, узнал о мудрецах древности и познакомился с выдержками из их трудов в арабском переводе.
В городе Химс он изучает законоведение и грамматику. Здесь он узнал о смерти своего отца Ибн Сулаймана. До нас дошло стихотворение Абу-ль-Аля, в котором он оплакивает его безвременную кончину. Позже это стихотворение в традиционном жанре “риса” (похоронные плачи) будет включено в первый поэтический сборник Абу-ль-Аля “Искры огнива”. По сей день оно считается одним из шедевров средневековой арабской поэзии. Юный поэт сумел вложить в него все то, что станет впоследствии преобладающим мотивом его творчества: страдание от несправедливости жизни, скорбь по жертвам всесильного зла, вечного, как само мироздание, чья седина - мириады небесных звезд.
Ибн аль-Адим, биограф поэта, утверждает, что Абу-ль-Аля к двадцати годам “овладел всеми науками”. В это время (очевидно, около 999 года) он уже снова жил в Маарре и пользовался достаточной известностью. Он пишет одно за другим сочинения по грамматике и стихосложению, составляет комментарии к диванам поэтов и сборники “увещаний” (изат), то есть афоризмов дидактического содержания, написанных обычно рифмованной прозой.
В ту эпоху подобные сочинения пользовались огромной популярностью, и для их написания нужно было немалое умение - ведь афоризмы, главным образом на этические темы, требовали свободного владения искусством рифмованной прозы, изощренности стиля и, главное, всесторонней эрудиции, которая чрезвычайно высоко ценилась средневековыми учеными и литераторами и которой нередко подменяли талант.
Но все же больше всего любил Абу-ль-Аля поэзию и в честолюбивых юношеских мечтаниях рассчитывал, что она принесет ему славу не меньшую, чем Абу-т-Таййибу аль-Мутанабби, его учителю. Позже в предисловии к сборнику “Искры огнива” он писал: “В ранней молодости, бодрый духом, я был склонен к стихотворству, считая это искусство высшей доблестью литератора и благороднейшим занятием красноречивого мужа”.
Молодой поэт был полон творческих замыслов, он осознавал, что его стихи могут по праву занять почетное место среди лучших образцов арабской поэзии. “Нельзя скрыть восходящее солнце”,- писал он в одном из своих стихотворений, намекая на свою известность в Сирии.
И тогда поэт решает отправиться в Багдад, все еще, несмотря на все беспорядки и неурядицы, самый крупный центр науки и литературы в мусульманском мире. А славный во время правления воина и мецената Сейф ар-Даула город Халеб после смерти эмира уже не привлекал литераторов и ученых, ведь наследники Сейфа не обладали его талантами и не разделяли его любви к наукам и изящным искусствам.
В Багдаде же еще сохранилась высокая филологическая культура, существовало множество частных библиотек, в том числе знаменитый Дом науки - публичная библиотека, основанная в девятом веке халифом аль-Мамуном главным обозом для перевода на арабский язык сочинений греческих ученых и философов. Именно в Багдаде жили крупнейшие грамматисты Ибн Джинни (932-1002), бывший в свое время близким другом аль-Мутанабби, Ибн Фарис (ум. в 1004 г.), учитель блестящего прозаика аль-Хамадани (968-1007) по прозвищу Бади аз-заман - “Чудо времени”, друг Абу-ль-Аля, известный прозаик Абу Али ат-Танухи, Абу Хайян ат-Таухиди, сатирическая и философская проза которого, запрещенная “за ересь”, несомненно оказала влияние на стиль прозы аль-Маарри. Большим влиянием в литературных кругах Багдада пользовался знатный алид Тахир аль-Мусави и два его сына - филологи и поэты ар-Ради (970-1016) и аль-Муртада (967-1044). Они устраивали литературные приемы - “маджлисы”, приглашая ученых и поэтов для проведения диспутов, декламации новых стихов и их обсуждения. От мнения ар-Ради и аль-Муртада зависело очень многое, эти богатые и влиятельные аристократы могли вознаградить автора за понравившееся им сочинение, но могли и сделать невозможным его пребывание в столице.
Выделиться или хотя бы стать равным среди такого множества талантов было непросто, но Абу-ль-Аля, уповая на свои способности и известность, все же рискнул. До нас дошли его послания, адресованные друзьям. В одном из них он пишет: “Клянусь, что я отправился в Багдад не в поисках богатства и не ради встреч со знаменитыми мужами - нет, я желал от всего сердца посетить этот храм науки и коснуться жемчужины, еще неведомой мне”. Другой его целью было познакомиться с сокровищами Дома науки, в которых он, впрочем, скоро разочаровался, поскольку они были ему уже известны.
Путешествие из Маарры в Багдад было нелегким и небезопасным делом. Аль-Мутанабби, к примеру, был убит бедуинами уже на подъезде к Багдаду. Нужно было ехать верхом на верблюде или коне, затем пересесть на лодку и продвигаться по многочисленным каналам между Тигром и Евфратом. Но вот слепец из Маарры, преодолев все тяготы пути, достиг стен Багдаде. Биографы сообщают, что он прибыл туда в день смерти ат-Тахира и тотчас решил заявить о себе, написав оплакивание (”риса”) на смерть алида. Но если верить биографам, то юноша сразу же столкнулся с разочарованиями и унижениями. В пышном Багдаде, так не похожем на патриархальную Маарру, никто не знал “образованного и благочестивого сына судьи Ибн Сулаймана”. Вот как рассказывает о первых шагах поэта в столице его биограф Ибн аль-Адим: “Абу-ль-Аля вошел во дворец ар-Ради и аль-Муртада, чтобы выразить соболезнование по поводу смерти их отца. Дворец наполнялся посетителями. Абу-ль-Аля, по слепоте своей, загородил кому-то из знатных гостей дорогу, и тот в раздражении крикнул: “Куда лезешь, пес?” Абу-ль-Аля ответил: “Пес - тот, кто не знает семидесяти названий для пса”. Затем он отошел и уселся на одно из самых последних мест. Так он сидел, никому не заметный, пока поэты не начали декламировать свои стихи. Тогда Абу-аль-Аля тоже встал и прочел свою касыду на смерть ат-Тахира. Услышав эти стихи, сыновья покойного подошли к Абу-ль-Аля, помогли пересесть на почетное место и спросили: “Наверное, ты и есть Абу-ль-Аля из Маарры?” Он ответил: “Да, это я”.
Но далеко еще было молодому поэту до всеобщего признания. Вскоре после приезда в столицу он отправился к известному филологу ар-Раби, чтобы узнать его мнение по какому-то спорному вопросу. Услышав от привратника имя Абу-ль-Аля, ар-Раби намеренно громко произнес: “Что ж, пусть войдет слепенький”. Абу-ль-Аля, оскорбленный, тотчас удалился. Он был самолюбив и раним.
Однако в Багдаде Абу-ль-Аля суждено было обрести и множество друзей, с которыми его объединяло многое, и прежде всего - любовь к книге. Особенно сблизился он с Абд ас-Саламом из Басры, хранителем библиотеки Дома науки, и Ибн аль-Баввабом, прославленным каллиграфом. Постепенно к этой троице присоединились и другие багдадские литераторы, так образовался кружок, где по заслугам ценили талант Абу-ль-Аля. Друзей особенно восхищала незаурядная память юноши. Однажды ему зачитали отчет налогового ведомства за год, и он без запинки повторил его слово в слово.
Через некоторое время стихи слепого поэта из Маарры стали широко известны в Багдаде. Он декламировал их своим друзьям, и они расходились в списках. Абу-ль-Аля присутствовал на диспутах и лекциях ученых и литераторов, которые происходили в знаменитой мечети аль-Мансура в Старом городе. На этих диспутах, усевшись в кружок на коврах, литераторы спорили о том, кто прав - сунниты или шииты, о мутазилитах - богословах-”рационалистах”, о том, сотворен ли Коран или он существовал вечно, есть ли свобода воли у человека или он вынужден поступать как начертано в “небесной скрижали”, вечна ли вселенная, наделены ли светила разумом и так далее.
Мы не знаем, как жилось в Багдаде аль-Маарри. Некоторые биографы сообщают, что он собирался подать жалобу на какого-то эмира, который оттягал его собственность в Маарре, так что он стал бедняком. Аль-Маарри был чрезвычайно умерен в быту, ему “достало бы одной лепешки в день”, как он писал позже, если б он мог “подбирать крохи со стола” аль-Муртада. Ведь Абу Хайян ат-Таухиди писал о сильных мира сего в своем памфлете “Пороки двух вазиров”: “Эти люди говорят: “Знайте, кто хочет подбирать крохи с нашего стола, должен терпеть все наши причуды, а кто хочет получить подачку, пусть участвует в наших кознях”. Но Абу-ль-Аля не желал терпеть ничьи причуды. Случилось так, что однажды в его присутствии на приеме у аль-Муртада зашел разговор об аль-Мутанабби, и аль-Муртада стал выискивать в его стихах различные недостатки и поносить их автора за “еретичества”. Тогда Абу-ль-Аля громко заметил: “Если бы он сложил только стихи: “Вы, о развалины, навеки остались в сердце моем…”, то и этого было б достаточно, чтобы признать его лучшим из всех поэтов”. Аль-Муртада прекрасно знал, что у аль-Мутанабби далее следует строка: “Коль меня хулит невежда, значит, близок я к совершенству”. Разгневанный аль-Муртада велел слугам “вытащить дерзкого за ногу из покоев на улицу”. Худшим наказанием для Абу-ль-Аля была бы только казнь.
Унижение, перенесенное во дворце, перевернуло душу поэта. Он окончательно убедился в том, что ни талант, ни ученость, ни благочестие не в цене у вельмож. К тому же враги и завистники, поняв, что Абу-ль-Аля отныне в опале, стали обвинять его в еретичестве, в стремлении превзойти Коран, так как в его риса на смерть Тахира были употреблены выражения, напоминающие коранические тексты. В те времена это было совершенно обычным делом, но злопыхатели всегда готовы вчерашние заслуги обернуть против того, кто сегодня впал в немилость.
С горечью в сердце покидал Абу-ль-Аля Багдад и своих новых друзей. В послании, отправленном им в Маарру перед отъездом из Багдада, он писал: “Надеялся я, что судьба позволит мне остаться в Багдаде, но она обошлась со мною, словно сука, зажавшая в зубах обглоданную кость, словно подлая рабыня, жалеющая чашку скисшего молока, словно злой раб, что поскупился дать на время своего заморенного осла, словно ворона, нахохлившаяся над украденным фиником. Я увидел, что наук и искусств в Багдаде больше, чем камешков в Акабе, где паломники бросают их в сатану, и знания в Багдаде добиться легче, чем сорвать пальмовую ветвь в обильной пальмами Йемаме… Но истощились сосцы удачи для доильщика, конь встал на дыбы под всадником, облако обмануло того, кто ждал дождя… и понял я, что следует мне удовольствоваться малым. Воздадим же напоследок честь Багдаду, благороднейшему из городов, достойнейшим его жителям и сладчайшей из долинных рек - Тигру”.
Мир отвернулся от него, и предала его судьба, считал Абу-ль-Аля. Он понял, что из него никогда не получится преуспевающий придворный литератор: слишком независим его нрав, слишком глубоко переживает он несправедливость. Он решил возвратиться на родину. Но в Маарре его ожидал еще один удар - умерла нежно любимая им мать. Он писал одному из своих друзей в Дамаск: “Еще в Багдаде я временами лелеял мысль об одиночестве. Но когда мою матушку, да упокоит ее Аллах, унесла в могилу судьба, я окончательно решил отдалиться от людей”.
Начался одиннадцатый век. Абу-ль-Аля вернулся в Маарру и более не покидал родину, несмотря на многочисленные приглашения в Дамаск, Халеб и Каир. Он называл себя “пленником двух темниц” - добровольного отшельничества и слепоты. Однако не следует понимать его слова слишком буквально - он не был нелюдимым, не избегал общения с собратьями по профессии и охотно участвовал в дружеских беседах и диспутах. Пожалуй, ни у кого из его современников не было столько учеников - привлеченные славой о необыкновенной учености и талантах слепца из Маарры, они стремились в этот маленький сирийский городок со всех краев мусульманского мира - от Азербайджана до Андалусии. Один из любимых учеников аль-Маарри - ат-Тибризи, пешком пришел из Азербайджана, питаясь подаяниями, а книги по грамматике, которые он нес в заплечном мешке, так пропитались потом, что, как говорят биографы, “можно было подумать, будто он окунул их в воду”.
Отшельничество аль-Маарри было не бегством от жизни - он был с ней связан и через своих учеников, и всем своим творчеством. Но нежелание выходить в мир стало для него единственным средством сохранить себя как личность, сберечь свою независимость и свободу творчества. Он сознательно навсегда покинул дворцы вельмож, где царят соперничество, интриги, жестокость и грубость, прикрытые показным благообразием. Ему хотелось жить, показывая пример скромности и подлинного благочестия, которое, по его словам, заключается отнюдь не в строгом соблюдении всех предписаний ислама, не в том, чтобы пять раз на дню молиться в назначенное время и блюсти строгий пост в месяце рамадан, а в том, “чтобы воздерживаться от свершения зла”. Глава фатимидских проповедников настойчиво звал Абу-ль-Аля в Египет, предлагая большое жалованье. Но Абу-ль-Аля отвечает ему, что двадцать динаров в год, получаемых от небольшого имения, позволяют ему сводить концы с концами: “Когда мой слуга берет на расходы сколько ему требуется, у меня остается самая малость, так что я ограничиваюсь фасолью и инжиром и другими простыми вещами… Мне и не нужно большего”.
Абу-ль-Аля, как правило, не брал платы со своих учеников, напротив, даже подкармливал неимущих. Рассказывают, что он сохранил для ат-Тибризи крохотный слиточек золота, который вначале тот дал ему как плату за обучение. Более ста учеников, “заслуживающих упоминания”, насчитывают биографы слепца из Маарры. Маленький сирийский город стал центром филологической школы, представители которой не могли не подвергнуться влиянию личности и воззрений Абу-ль-Аля. Они заучивали и передавали стихи и афоризмы учителя, проникнутые горечью и скептицизмом.
Абу-ль-Аля не раз использовал свою известность, чтобы заступиться за жителей Маарры. В 1027 году, когда в городе начались столкновения между мусульманами и христианами и эмир Салих прибыл со своими войсками, чтобы, якобы “по наущению своего вазира Теодороса-христианина”, покарать смутьянов, Абу-ль-Аля вышел ему навстречу за городские ворота и прочел свои стихи, в которых призывал его “быть достойным своего имени” (Салих буквально означает “праведный”), и эмир, прислушавшись к заступничеству шейха, помиловал горожан.
Даже если отнестись к этому и другим свидетельствам биографов Абу-ль-Аля как к легенде или по крайней мере преувеличению, то свидетельства стихов аль-Маарри неоспоримы. В них он живо откликается на события, происходившие в Сирии, Ираке и Египте, отнюдь не как удалившийся от мира отшельник, а как человек, заинтересованный в мирских делах и желающий как-то повлиять на их ход теми средствами, которые ему доступны. Начиная примерно с 1022 года он создал целый ряд стихотворений, в которых с возмущением рассказывает о разграблении сирийского города Рамлы войсками бедуинов, об осаде Маарры эмиром Салихом, осуждает жестокость эмира Хассана, разгромившего Дамаск, негодует по поводу того, что была срыта вековая городская стена вокруг Маарры. Абу-ль-Аля прожил почти восемьдесят лет. Однажды, диктуя писцу свое сочинение по грамматике, он допустил ошибку, и окружающие сочли это дурным предзнаменованием. Действительно, вскоре он заболел и через три дня умер. Это было в 1057 году.
О его смерти тотчас стало известно многочисленным почитателям. Могилу шейха посетило несколько тысяч человек, до которых дошла слава о праведном и ученейшем Абу-ль-Аля из Маарры, и восемьдесят четыре поэта написали стихи, оплакивая его кончину. Ныне на могиле сирийского поэта воздвигнут мавзолей.